Русская литература первой трети XIX века
11
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
БИЙСКИЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ им. В. ШУКШИНА
Контрольная работапо русской литературе первой трети XIX века(вариант №1)Выполнил: студенткафилологического факультетагруппы 3222Архипова Анастасия ВладимировнаПроверил: Зелянская Н.Л.
1. Сущность полемики между шишковистами и карамзинистами.Классицизм, влиятельное литературное направление, державшее в своей власти художественное творчество более чем в течение столетия, не окончательно сошел со сцены в первой четверти XIX в. Делаются попытки приспособить его к новым историческим условиям, отыскать в нем целесообразное в социаль-но-этическом и художественном отношениях. В рассматриваемое время шел процесс дифференциации внутри этого литературного на-правления, который вел к распаду системы.В конце 80-х годов XVIII в. Державин организовал литератур-ный салон, посетителями которого были А. С. Шишков, Д. И. Хвос-тов, А. А. Шаховской, П.А. Ширинский-Шихматов. Все они были активными сторонниками классицизма и создали литературное общество „Беседа любителей русского слова" (1811 --1816), в ко-торое входили также И. А. Крылов и Н. И. Гнедич. А.С. Шишков, оказавшийся теоретиком общества, отчего его сторонники полу-чили наименование „шишковистов",-- публицист, настроенный реак-ционно, противник даже слова „революция" („Слава тебе, рус-ский язык, что не имеешь ты равнозначащего сему слова! Да не бу-дет оно никогда в тебе известно..."). „Рассуждение о любви к оте-честву" - пример реакционной интерпретации патриотизма. Защи-щая русское самодержавие и церковь, Шишков выступал против „чужеземной культуры". Такая позиция привела его и шишковистов к неприятию языковой реформы Карамзина и европейских симпатий этого писателя и его группы. Разгорелся спор шишковистов с карамзинистами. Хотя социальные позиции их отнюдь не были противоположными (и те и другие были монархистами), „европеизи-рованному" языку карамзинистов Шишков противопоставил нацио-нальную языковую архаику. В „Рассуждении о старом и новом слоге российского языка", по существу, он воскрешал устаревшее для XIX в. учение Ломоносова о трех штилях, особенно превозно-ся высокий штиль. В „Беседе" читались оды, „пиимы", трагедии, одобрялись произведения столпов русского классицизма. Однако влечение к национальной самобытности, свойственное членам „Бе-седы", было общественно ценной тенденцией, особенно когда она обращала писателей к реальным сторонам русской жизни, что весьма успешно осуществлял Державин в стихотворениях типа „Евгению. Жизнь Званская", „Приглашение к обеду". Выдающихся успехов достиг в этом отношении И.А. Крылов. Классицизм эво-люционировал в сторону реализма, эта тенденция всегда была заметна в низких и средних жанрах -- комедиях, сатирах, баснях, эпиграммах.А. А. Шаховской -- известный комедиограф начала века. „Там вывел колкий Шаховской своих комедий шумный рой", -- дал Пушкин меткую социально-литературную зарисовку. Наиболее нашу-мевшей оказалась комедия „Урок кокеткам, или Липецкие воды" 1815), обострившая борьбу шишковистов против карамзинистов.Колкости Шаховского были направлены на высший свет, в кото-ром замечено было ложное просвещение -- мода на иностранщину, с чем драматург связал показной и наигранный или глупый от от-сутствия подлинной культуры сентиментализм. В образе чувстви-тельного и влюбленного поэта Фиалкина („пресладкого творенья"), автора баллад о мертвецах, современники увидели пародию на В. А. Жуковского. Друзья поэта были возмущены. Тем более что в другой комедии, более ранней, „Новый Стерн", Шаховской на-падал на Карамзина и известного в то время карамзиниста В. В. Из-майлова. В комедии имели место колкости, попавшие одновременно в арзамасцев С. С. Уварова и В. Л. Пушкина.
2. Природа в лирике Жуковского.Элегиям принадлежит первое место в творчестве Жуковского, не по количеству произведений, а по значимости, по содержательной на-полненности, глубине самовыражения и по влиянию этого жанра на другие. В основном элегии лежат у истоков его творчества.Элегии Жуковского -- большие лирические произведения, в кото-рых описательное и медитативное начала находятся в глубоком вза-имопроникновении благодаря тому, что центром произведения оказы-вается элегическая личность. В прославленных элегиях „Сельское кладбище", „Вечер", в стихотворении элегического тона „Певец" в центре -- образ юноши. Элегическая личность в поэзии Жуковско-го -- совсем юный человек, он „едва расцвел -- и жизнь уж разлю-бил" („Певец"). Горести, сомнения, раздумья юного сердца излива-ет поэт в стихах. Лирический конфликт в том и состоит, что юное существо оказалось не принятым жизнью: „Здесь пепел юноши без-временно сокрыли..." („Сельское кладбище"); „Придет сюда Альпин в час вечера мечтать
// Над тихой юноши могилой!" („Вечер"); „И ра-но встретил он конец,
// Заснул желанным сном могилы..." („Певец"). Знаменательная особенность центрального элегического образа Жуковского в том, что поэт разрушил грани между жизнью и смер-тью своего героя, его бытием и небытием. В „Сельском кладбище" применен своеобразный, именно элегический прием композиции об-раза и всего стихотворения. Юноша-поэт вначале передает впечат-ления, вызванные сельским кладбищем, а затем он как бы видит себя умершим, похороненным и уже глазами других людей, как бы со сто-роны, смотрит на себя и читает эпитафию на собственном надгробии. Элегическая личность Жуковского, живя на свете, переносится в мир иной, представляет себе жизнь без себя; герой живет и не живет од-новременно. Такого рода разрушение границ между бытием и небы-тием, странные посещения живущим „мира иного", его погружения в могилы -- первые романтические предвестия в элегиях Жуковского, на первый взгляд выдержанных в традициях сентиментализма.Исследователи из Томского университета, где хранится библио-тека поэта, придают значение наличию в ней книги французского просветителя Кондильяка „Трактат об ощущениях", в которой при-ведена примечательная цитата из Д. Дидро о свойствах ощущений. Жуковский как поэт будто оттолкнулся от подобного типа представ-лений, но художественно реализовал их по-своему. У Дидро каждое ощущение обособлено и определено: „... из всех чувств: зрение -- са-мое поверхностное, слух -- самое горделивое, обоняние -- самое сла-дострастное, вкус -- самое суеверное и непостоянное, осязание -- са-мое глубокое и философское", и Жуковский знает тонкие оттенки ощущений и их эмоциональный, чуть ли не эмоционально-этический ореол. Он никогда не остается на уровне лишь зрительных впечатле-ний („поверхностных"): „уж вечер... облаков померкнули края...", но обязательно вводит многообразие звуковых („горделивых"): „тихая гармония" ручья приятна, гул ревущего стада, „пловцы шумят", перекликаясь, „в тишине у брега струй плесканье", „дикий крик" ко-ростеля, „стенанье филомелы" (соловья); здесь и обонятельные („сладострастные") ощущения: „Как слит с прохладою растений фи-миам!"; и осязание: „Простершись на траве под ивой наклоненной", „прохлада растений", „веянье зефира"; и даже мнимо-вкусовые: „Как сладко в тишине у брега струй плесканье!" Эти первоначаль-ные, в принципе простейшие движения в психике у Жуковского ока-зываются утонченными, переданными в своих оттенках, взаимопере-ходах, едва уловимых проявлениях („чуть слышно", „как тихо"). В тишине чуткое ухо улавливает не громкие, а едва слышные, вдали звуки. Глаз видит не замеченное в повседневности: „последний луч зари", „последнюю" блестящую струю в реке, трепет ивы, колыханье тростника, зыбкость лунного блеска. Вся эта гамма ощущений приятна для человека, она доставляет ему наслаждения. Но как ни искусно, как ни художественно и поэтично вводит поэт читателя в мир утонченных, глубоко человечных ощущений, главное в психологическом анализе в другом. Прав В. Г. Белинский, замечавший: „И, однако ж,
ощущение есть только приготовление к духовной жизни, только возможность романтизма, но еще не духовная жизнь, не романтизм: то и другое обнаруживается, как
чувство, имеющее в основе своей
мысль". Главный интерес Жуковского как романтика вызывают особые переживания, эмоциональные и интеллектуальные: воспоминания, мечты, надежды, сны, чувства природы (весеннее чувство, вечернее и утреннее чувства), чувство грусти, но и утешение в слезах, а также особенно-невыразимое, но существующее в душе -- мир предчувст-вий.Чувство природы в элегиях Жуковского особенно проникновенно, богато оттенками и философски содержательно. Утреннее чувство («Жаворонок") нередко сливается с весенним чувством („Весеннее чувство"). Они родственны воздушной стихии. Это переживание единения с ней, ощущение легкости, душевной окрыленности, пробуждения Душевных сил, порыв, сердечное движение в вышину вместе с птицами поднебесными или вдаль вместе с ветром, к неведомым брегам, сердечная готовность принять неведомое, которое кажется желан-ным, сладким, милым. Утреннее и весеннее чувства -- это радостное и светлое очарование природой, которое испытывает человек.Жуковский особенно большой мастер--художник и тонкий психо-лог -- в поэтическом изображении вечернего, подлинно элегического чувства. В элегиях „Сельское кладбище", „Вечер", „Славянка" пе-редано тоже пантеистическое слияние человека с природой, но уже в другой эмоциональной тональности. Вечерняя природа погружается в „задумчивость", в таинственное „молчание", в „дремоту" и „сон", и элегический человек, с умиротворенным сердцем, освободившись от дневных трудов, „задумавшись", или идет в свой „спокойный ша-лаш", или лежит на траве у ручья. Он погрузился в природу и в себя самого. Вечернее ее затишье („Все тихо, рощи спят; в окрестности по-кой...") позволяет чувствительной душе постигать не замеченное за дневными заботами: жизнь травы, струй ручья, небесных лучей. В ду-ше элегической личности пробуждается сокрытая днем глубинная жизнь -- бьют чистые ключи воспоминаний, светятся мечты. Вечер-нее чувство -- такое слияние
с природой, которое оказывается одно-временно познанием тайной жизни природы и самопознанием нрав-ственных глубин, недоступных человеку, отвлекаемому многообраз-ными и яркими впечатлениями дня.
3. Особенности романтизма Батюшкова.Бе-линский, определяя своеобразие поэзии автора «Вакханки», пи-сал: «Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению поэзии Жуковского. Если неопределенность и ту-манность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, то Батюшков столько же классик, сколько Жуков-ский -- романтик». Но чаще критик восхвалял его как романтика.Творчество Батюшкова весьма сложно и противоречиво. Это порождает большую разноголосицу в его оценке. Некоторые кри-тики и литературоведы считают его неоклассиком (П. А. Плет-нев, П. Н. Сакулин, Н. К. Пиксанов). Опираясь на явные связи поэта с сентиментализмом, его воспринимают то сентиментали-стом (А. Н. Веселовский), то предромантиком (Н. В. Фридман). Преувеличивая свойственные Батюшкову переклички с Жуков-ским, его причисляли к «унылому» романтизму. Но Батюшков, испытывая в начале своего творчества частичное влияние клас-сицизма («Бог»), а затем гуманистическо-элегического роман-тизма, не принадлежал к правоверным приверженцам ни клас-сицизма, ни элегического романтизма. Вся его литературная дея-тельность, поэтическая и теоретическая, в своей основе развер-тывалась в непрестанной борьбе с классицизмом и его эпигонами. Явно метя в классицизм, он спрашивал в «Послании к Н. И. Гне-дичу»: «Что в громких песнях мне?» Батюшков выступил в слож-ных условиях переходного времени: уходящего, но еще активно действовавшего эпигонского классицизма, крепнувшего сенти-ментализма, возникавшего и приобретавшего популярность гума-нистическо-элегического романтизма. И это отразилось в его поэ-зии. Но, испытывая и преодолевая воздействие литературных влияний, Батюшков формировался преимущественно как поэт ге-донистическо-гуманистического романтизма. Для его поэзии ха-рактерно создание объективного образа лирического героя, обра-щение к реальной действительности, выразившееся, по словам Белинского, в частности, во введении в некоторые элегии «события под формой воспоминания». Все это было новостью в литературе того времени.Большое количество стихов Батюшкова называются друже-скими посланиями. В этих посланиях ставятся и решаются проб-лемы социального поведения личности. Идеал Батюшкова в худо-жественном воплощении -- определенность, естественность и скульптурность. В стихотворениях «К Мальвине», «Веселый час», «Вакханка», «Таврида», «Я чувствую, мой дар в поэзии погас» и подобных им он достигает почти реалистической ясности и прос-тоты. В «Тавриде» сердечно начальное обращение: «Друг милый, ангел мой!» Пластично изображение героини, румяной и свежей, как «роза полевая», делящей с любимым «труд, заботы и обед». Здесь намечены и предполагаемые обстоятельства жизни героев: простая хижина, «домашний ключ, цветы и сельский огород». Восхищаясь этим стихотворением, Пушкин писал: «По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небреж-'ности воображения -- лучшая элегия Батюшкова». Но ей не ус-тупает элегия «Я чувствую, мой дар в поэзии погас». Искрен-ностью чувств, задушевностью обращения к любимой она предвос-хищает лучшие реалистические элегии Пушкина.Подробности быта лирического героя («Вечер», «Мои пена-ты») свидетельствуют о вторжении в поэзию повседневной жизни. В стихотворении «Вечер» (1810) поэт говорит о «посохе» дрях-лой пастушки, о «лачуге дымной», об «остром плуге» оратая, об утлой «ладие» и других конкретных деталях воссоздаваемых им обстоятельств.Яркая пластичность лучших произведений Батюшкова опре-деляется строгой целенаправленностью всех средств их изобра-жения. Так, стихотворение «К Мальвине» начинается сравне-нием красавицы с розой. Последующие четыре строфы обыгры-вают и расширяют это сравнение. И грациозное произведение завершается пожеланием-признанием: «Пусть розы нежные гор-дятся На лилиях груди твоей! Ах, смею ль, милая, признаться? Я розой умер бы на ней». Стихотворение «Вакханка» воссоздает образ жрицы любви. Уже в первой строфе сообщающей о стре-мительном беге вакховых жриц на праздник, подчеркивается их эмоциональность, порывистость, страстность: «Ветры с шумом разнесли Громкий вой их, плеск и стоны». Дальнейшее содержание стихотворения -- развитие мотива стихийной страсти. Белинский об элегии «На развалинах замка в Швеции» (1814) писал: «Как все в ней выдержано, полно, окончено! Какой роскошный и вместе с тем упругий, крепкий стих!».Поэзии Батюшкова свойственна сложная эволюция. Если в ранних стихах он склонен выражать и изображать душевные со-стояния в большей или меньшей мере статически («Как счастье медленно приходит»), то в расцвете своего творчества поэт рисует их в развитии, диалектически, в сложных противоречиях («Раз-лука»; «Судьба Одиссея»; «К другу»).Произведения Батюшкова, воплощая естественные, индиви-дуальные чувства и страсти, не укладывались в привычные жанрово-видовые формообразования и стиховые метроритмические схе-мы классицизма, предназначенные для выражения отвлеченных чувств. Следуя за Жуковским, поэт внес и свою долю в разработ-ку силлабо-тонического стиха. «Легкая поэзия», требовавшая ес-тественности, непосредственности, обусловила широкое обраще-ние Батюшкова к разностопному ямбу, отличающемуся разговор-ностью, выразительностью, гибкостью. По свидетельству И. Н. Розанова, этим размером написано почти две трети его сти-хов («Мечта», «Послание к Н. И. Гнедичу», «Воспоминание» и др.). Но для большинства наиболее жизнерадостных лириче-ских произведений, славящих любовь, Батюшков предпочел игро-вой хорей («К Филисе», «Ложный страх», «Счастливец». «При-видение», «Вакханка»). Раздвигая возможности силлаботоники, поэт, кроме четырехстопного («Как счастье медленно приходит»), шестистопного («Послание к стихам моим») ямба, также исполь-зует трехстопный. Живость послания «Мои пенаты», написанного трехстопным ямбом, вызвала похвалу Пушкина и Белинского.Батюшков в ряде стихов показал образцы строфического искусства и замечательное мастерство симметрического построе-ния стиха («На смерть супруги Ф. Ф. Кокошкина», «К другу», «Песнь Гаральда Смелого», «Переход через Рейн»). Придавая своим стихам непринужденность, непосредственность потока чувств и мыслей, он чаще пользуется свободной строфикой, но и в ней стремится к симметрии («Веселый час»).Заботясь о естественности стихов, поэт много внимания уде-ляет их благозвучности. Он любит музыкальные созвучия со-гласных: «Играют, пляшут и поют» («К Мальвине»); «Часы крылаты! не летите» («Совет друзьям»); «Во всем величии блис-тала» («Воспоминание»); «Коней серебряной браздой!» («Счаст-ливец»). Искусно повторяя, концентрируя звуки
п, р, б и др., поэт создает целую музыкальную симфонию в стихотворении: «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы При появлении авро-риных лучей...» (1819).Батюшков один из первых среди поэтов нарушает абсолютные границы между жанрами, установленные классицистами. Посла-нию он придает свойства то элегии («К другу»), то исторической элегии («К Дашкову»), он обогащает жанр элегии и превращает ее в лиро-эпическое произведение («Переход через Рейн», «Гезиод и Омир -- соперники», «Умирающий Тасс»).Расширяя возможности разговорной речи в поэзии, Батюшков достигает непосредственности в стихах: «Подайте мне свирель простую, Друзья! и сядьте вкруг меня под эту вяза тень густую. Где свежесть дышит среди дня» («Совет друзьям»). Но при этом там, где необходимо, он обращается к анафорам («Отрывок из XXXIV песни «Неистового Орланда»), инверсиям («Тень друга») и к другим средствам синтаксической изобразительности.Демократизируя литературный язык, поэт не страшится слов и выражений более широкого круга, чем любезное ему общество просвещенного дворянства. У него мы встретим уместно применен-ные слова: «крушиться» («Совет друзьям»), «топая» («Радость»), «рдеет» («Пленный»).Пластической выразительности произведений Батюшкова по-могают и точные, конкретные изобразительные средства, в част-ности эпитеты. У него юность
красная, вакх
веселый, часы
кры-латы, луга
зелены, ручьи
прозрачны, («Совет друзьям»), нимфы
резвые и
живые, сон
сладкий («Веселый час»), дева
невинная («Источник»), рощи
кудрявые («Радость»), стан
стройный, ла-ниты девушки
пылающи («Вакханка»).Но, полностью владея искусством художественного слова и блестяще проявив его во многих прекрасных лирических творе-ниях, Батюшков оставил и стихотворения, в той или иной степени недоработанные. Это отметил еще Белинский. По его наблюдению, лирические произведения поэта по преимуществу «ниже обнаруженного им таланта» и далеко не выполняют «возбужденных им же самим ожиданий и требований». В них встречаются затруд-ненные, неуклюжие обороты и фразы: «Скорее морем льзя без-бедно на валкой ладие проплыть» («Н. И. Гнедичу», 1808). Или: «Ведомый музами, в дни юности проник» («К Тассу», 1808). Они не всегда избавлены от неоправданной архаики: в элегии «Умирающий Тасс», написанной в 1817 г., встречаются слова, явно выпадающие из ее стиля: «кошницы», «лобзаний», «веси», «перст», «оратая», «зрел», «огнь», «соплетенный», «десницу», «стогнам», «глас», «небренной».Батюшков -- замечательный знаток античности. Он вводит в свои стихи исторические и мифологические имена этого мира. В стихотворении «Мечта» вспоминаются зефиры, нимфы, гра-ции, амуры, Анакреонт, Сапфо, Гораций и Аполлон, а в стихотво-рении «Совет друзьям» -- нимфы, Вакх, Эрот. У него есть стихи «К Мальвине», «Послание к Хлое», «К Филисе». Однако обилие античных имен, исторических и мифологических в стихах о совре-менности, несомненно, привносит стилистический разнобой. Имен-но поэтому Пушкин по поводу послания «Мои пенаты» заметил: «Главный порок в сем прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни». В этом стихотворении в «хижине убогой» с «ветхим и треногим столом», «жесткой постелью», «рухлядью скудельной» соседствуют «кубки», «чаша золотая» и «ложе из цветов».Кризис мировоззрения, исторические элегии, антологические стихи. Сохраняя верность эпикурейской музе, Батюшков в 1817'г. писал: «Тот вечно молод, кто поет Любовь, вино, эрота». Но в эту пору «легкая поэзия», полная жизнерадостности, уже уте-ряла в его творчестве ведущую роль. Во втором периоде своего творческого пути, который начинается примерно с 1813 года, поэт вступает в полосу идейных сомнений, колебаний и разоча-рований.Ничем не удержимое наступление «железного века» буржу-азно-капиталистических отношений, обострявшиеся социальные противоречия грубо разрушали сладостную мечту поэта о неза-висимой, мирной, счастливой жизни хижин вдали от городов. Его буквально потрясли разрушительные события, перенесенные народами, в особенности соотечественниками, в войне 1812 г. В октябре 1812 г. он писал Н. И. Гнедичу из Нижнего Новгоро-да: «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с челове-чеством».Жизнь неумолимо разрушала просветительскую философию Батюшкова. Он вступил в полосу мировоззренческого кризиса.
4. «Думы» Рылеева, особенности жанра.Крупнейшим поэтом и главой де-кабристского романтизма по праву считается К. Ф. Рылеев. Накану-не 14 декабря 1825 г. и в день выступления он сыграл активную роль, фактически заменив намеченного диктатором Трубецкого, ко-торый изменил восставшим в последний момент. Рылееву в особую вину поставили попытку уговорить „Каховского рано утром 14 де-кабря... проникнуть в Зимний дворец и, совершая как бы само-стоятельный террористический акт, убить Николая". Причисленный к тем, кто замышлял цареубийство, он был осужден на смертную казнь. Имя его изъяли из литературы.В 1823--1825 гг. Рылеев работал над завершением цикла „Ду-мы", начатого ранее. Это были произведения особой жанровой структуры. Написанные на историческом материале, они заметно от-личались от исторических поэм и баллад. Дума как жанр сочетает в себе признаки оды, элегии, поэмы, баллады и, может быть, исторической повести в стихах. В творческой установке Рыле-ева при создании дум преобладало воспитательное, поучительное стремление.Ощущая, что Россия находится накануне революционного взры-ва и решительного перехода к будущему, Рылеев обратился к прош-лому. Это не уход от актуальных проблем, а попытка решить их особым образом. У Рылеева возник глубоко продуманный замысел: создать ряд произведений о героях, чей пример способствовал бы воспитанию полезных для общества качеств -- патриотизма, граж-данской ответственности, ненависти к тиранам. „Думы" -- не сборник разрозненных произведений, хотя бы близких по теме: это в строгом значении слова цикл -- наджанровое (или сверхжанровое) объединение ряда произведений для раскрытия замысла, для воплощения содержания, которые не раскрыва-ются и не выражаются в каждом отдельном слагаемом, а в полном объеме предстают лишь в границах всего цикла. Картина действи-тельности в циклах создается по принципу мозаики. Отдельные про-изведения взаимно дополняют друг друга. Связь между ними об-разуется не путем прямых авторских указаний, а вследствие сосед-ства, прилегания, взаимных параллелей, аллюзий; образных пере-кличек. Эти не заявленные в слове связи содержательны. Вследст-вие чего и возникает сверх суммы содержания отдельных слагаемых также дополнительное содержание или, по определению академика В.В. Виноградова, „приращение поэтического смысла".По-видимому, Рылеев сам сознавал новаторский, необычный для русского читателя той поры характер своего цикла. Поэтому он счел необходимым „помочь" читателю, пояснив в общем введении суть своего замысла, а затем к каждому произведению дал пояснение в виде краткого предисловия или примечания. В общем введении сказано о задаче: „Напомнить юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти -- вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ни-что уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета".Как видно, это -- поэтическая интерпретация политической программы „Союза благоденствия": длительное, на протяжении двух десятилетий воспитание целого поколения для планируемой на се-редину 40-х годов революции. „Думы" в этом смысле -- произве-дения воспитательные. Литература превращается в орудие, с по-мощью которого должны быть достигнуты, по сути дела, внелитературные цели.Создаваемая Рылеевым сложная, многослойная структура со многими внутренними связями должна была соответствовать богат-ству и общественной значимости содержания цикла „Думы". Объек-тивное содержание истории России не только изложено и освоено на разных поэтических уровнях, но и неоднократно преломлено под разными углами зрения. В принципе это должно было дать вы-пуклое, объемное выражение отдельным эпизодам и всей картине исторического развития страны.В духе того времени Рылеев для обоснования своего новатор-ства решил сослаться на авторитеты, на давние корни явления, на давнишний характер жанра: „Дума, старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас". На самом же деле он, заимствуя, вступал в соревнование с иноземной традицией, создавал жанр действительно новый и положил начало собственной традиции. В результате творческих исканий и открытий Рылеева дума прижилась в жанровой системе русской поэзии. К ней обращались Пушкин и Лермонтов. Особый вид она затем приняла у Некрасова, Блока и Есенина.Особенно перспективным оказалось объединение дум в цикл.
По сути, это первый в русской литературе цикл: вслед за Рылеевым
стали создавать собственные системы из стихов, рассказов, очер-ков, повестей, драм и даже романов почти все крупные писатели
России от пушкинских „Повестей Белкина" и „Маленьких траге-дий", а затем тургеневских „Записок охотника" до сатирических
циклов Салтыкова-Щедрина и „Русских сказок" Горького. В своем
развитии мировое художественное сознание подошло к тому уровню,
на котором освещение личной и общественной жизни человека по-
требовало обращения к новым формам эпоса. Циклизация и была
одним из проявлений этой потребности в эпическом осмыслении
и изображении действительности.В думах Рылеев стремился осветить историю России с иных позиций, нежели Карамзин. Фактически многое у него заимствуя, Рылеев переосмыслял взятое в свете декабристских воззрений. Ре-волюционный поэт-романтик вступил в идейный спор с придворным историографом по самому важному для той поры вопросу о роли самодержавия в объединении и укреплении России. И эта его антикарамзинская установка отчетливо прослеживается в изображе-нии событий и героев прошлого. Так, если Карамзин утверждал, что самодержавие спасло Русь от иноземных захватчиков, если он полагал, что великая держава и современная культура созданы самодержавием, то у Рылеева на этот счет иные представления. И они раскрываются не в прямых оценках (хотя и такие имеются), а в образных перекличках. Вот, например, изображается Ермак: завоеватель Сибири, разрушитель хищного царства на границах России, герой, раздвинувший и упрочивший пределы отечества. Все это совершено Ермаком без поддержки центральной власти, в пору несчастий, постигших Русь при злополучном Иване Грозном. С одной стороны -- подлинное героическое деяние, подстать подвигам древ-них героев. А с другой -- выжженная Москва при набеге крымского хана, трупы убитых, задохнувшихся, затоптанных москвичей -- де-сятки тысяч погибших. Разгромленные армии на западных, северо-западных границах Руси. Неистовые злодейства помешанного вла-дыки на троне.Таким же образом поступает Рылеев и в других случаях. Офи-циально прославленные, причисленные подчас к лику святых влады-ки у Рылеева предстают то как тираны, то как братоубийцы, насильники, развратники на троне, лицемеры и интриганы. Церковь нарекла Владимира Киевского святым -- за принятие христианства. А Рылееву как будто неизвестен этот факт и его значение в исто-рии Руси. Зато он помнит о многоженстве Владимира, напоминает о его мстительности и жестокости. В момент сюжетного действия он готов убить Рогнеду, мать своего сына, на его глазах! Замученного в Орде Михаила Тверского церковь тоже святым, но замучили-то его по наущению московского князя! Об этом Рылеев осторожно напоминает в кратком предисловии. А в думе „Борис Годунов" царь на троне прямо назван похитителем власти, оборвавшим законную династию, убий-цей, человеком с неспокойной совестью. Не тираноборец, а новый тиран, выученик Ивана Грозного! Так выходит по смыслу думы.У Пушкина имелись возражения насчет „Дум" Рылеева. В мае 1825 г. он высказал свое мнение в письме к Рылееву: „Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые... Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один по-крой: составлены из
общих мест... Описание места действия, речь героя и -- нравоучение. Национального, русского нет в них ничего кроме имен (исключаю Ивана Сусанина, первую думу, по коей на-чал я подозревать в тебе истинный талант)".Возражения Пушкина были двоякого рода. С одной стороны, он полагал, что никакая -- даже самая высокая! -- цель не оправды-вает антиисторизма. Так, он настойчиво требовал от Рылеева из ду-мы „Олег Вещий" убрать злополучный „щит с гербом России", якобы прибитый к вратам Царьграда. О каком гербе России могла идти речь в начале X в.?! Тогда была Киевская Русь, а герб (если только под гербом подразумевался двуглавый орел) появился чуть ли не шесть веков спустя, при Иване III, в Москве, которой еще не существовало во времена набегов восточных славян на Кон-стантинополь. На это величественное прошлое, на пра-Русь поэт-романтик проецировал недавние события 1812 г.: изгнание Наполео-на, поход русских армий на Запад, взятие Парижа... Но поэт-реалист категорически отвергал подобные аллюзии: историю должно изображать такою, какой она была на самом деле. Он не считал, что на такие „мелочи" можно не обращать внимания. Более того, он решительно разошелся с Рылеевым насчет его известного утверж-дения: „Я не поэт, а гражданин". Пушкин считал недопустимым низ-водить поэзию на служебный уровень, не принимал возражений Рылеева, что „формам поэзии вообще придают слишком много важ-ности".В ответ на это Пушкин решительно заявил: „Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом, если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою".Рылеев погиб за долго до полного расцвета своего таланта, не завершив спора с Пушкиным, не осуществив едва ли не большей части своих замыслов. При всем том вклад его в развитие русской поэзии является поистине уникальным.
5. Открытия Баратынского в жанре психологической элегии.Если не говорить здесь о Жу-ковском и о безвременно угасшем Батюшкове, что понятно, и если учесть, что уже расцветшему Тютчеву еще предстояло особенное развитие, то самым значительным поэтом-современником Пушкина и самой яркой звездой „Плеяды" является еще и сегодня не вполне понятый Баратынский.В жизненной судьбе его, а
отсюда и в репутации собственно творческой причудливо сочетались невзгода и удача, точнее -- совпа-дение того и другого в одном и том же обстоятельстве.Главное в поэтическом творчестве Баратынского -- это создание исключительных по выразительной силе элегий и возведение самого искусства элегического переживания на высоту, дотоле непредстави-мую. Нельзя сказать, что и поэзия Баратынского не ощущает такого ущерба: даже самые пла-менные поклонники не станут отрицать такого ощущения. Бара-тынского из подобного неловкого положения выводит и сила поэти-ческого таланта, и та целеустремленная его направленность, которая выявляет и образует мысль о печали жизни. Поэтому к Баратынскому с большим уважением относился даже такой строгий критик, как Чернышевский.Элегия Баратынского -- это некое жанровое пространство, осва-иваемое лирической мыслью, которая запечатлевает переживание, всегда непременно отягченное печалью. Но тот, кто опрометчиво го-тов был бы предположить некую особую „интимность", должен был бы приостановиться и задуматься. Еще Шевырев, который был не только консерватором-славянофилом, но и проницательным худо-жественным критиком (которого с уважением принял сам Гете), сразу после выхода первой книжки стихов Баратынского отметил, что поэт „более мыслит в поэзии, нежели чувствует", что ему при-суща „щеголеватость выражений" и „желание блистать словами". Далее следует замечательное продолжение: „Часто весьма обыкно-венную мысль он оправляет в отборные слова и старательно шлифует стихи, чтобы придать глянцу своей оправе". Позже другой наблюда-тельный критик отметил „ввод" Баратынским в литературу „отвлеченной поэзии" и „дидактизма"'. Нельзя пройти мимо еще одного отзыва великого современника, очень, впрочем, пристрастного: „...темный и неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделал-ся через то для всех чужим и никому не близким". И опять глубочай-ший Белинский: в 1835 г. он считает попросту „недобросо-вестным" сопоставление Баратынского с Пушкиным, а позже разви-вает свое первоначальное представление: „Неподвижность, т. е. пребывание в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же, одним и тем же голосом, есть признак таланта обыкновенного и бедного".Конечно, надо отбросить полемические крайности, потому что само по себе постоянство -- не порок и не добродетель; корень дела в содержании, характере, направленности такого постоянства. Когда Баратынский сообщал своему близкому другу Ивану Киреевскому уже упоминавшийся выше общий отзыв на пушкинский „роман в стихах" (1832) --отзыв резкий и в целом несправедливый, -- он заключил его следующим образом: „Так пишут обыкновенно в пер-вой молодости из любви к поэтическим формам более, нежели из настоящей потребности выражаться". Любопытно вспомнить при этом, что Гоголь уже после смерти Баратынского, не зная, по-ви-димому, об оценке последним „Евгения Онегина", к нему самому применил очень похожие слова критики и упрека: „Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом...".Знаменательная перекличка: в обоих отзывах упрек в пристрастии к „отделке" формы, в слабой потребности к истинному самовыра-жению и даже неподготовленности к ней. Оба суждения для нас неприемлемы. Но если о причинах охлаждения Баратынского к Пушкину можно гадать (что по-разному и делалось), то Гоголя в последние годы жизни, как явствует из контекста статьи „В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность", помещен-ной в печально знаменитой книге „Выбранные места из переписки с друзьями", и из общего контекста всей книги, не устраивает в поэзии Баратынского неизбывный скептицизм, неостановимый процесс пере-растания юношеской иронии в пессимистические представления о судьбах мира и все более охлажденной души человеческой, -- словом, того безверия и превращения „байроновского разочарования" в „безочарование", которое в определившемся виде Гоголь находил у Лермонтова. Самая же глубина погружения в „мир внутренний" не вызывает сомнений не только у Гоголя, но и у Белинского, которого не могла не сердить упорная аполитичность поэта.Стабильность поэтической системы способствует ее спокойному и неуклонному совершенствованию в изначально обозначившихся пределах. О некоторой узости их говорит даже И. Киреевский: „...Самая любовь к прекрасной стройности и соразмерности вредит поэзии, когда поэт действует в кругу, слишком ограниченном". Иван Аксаков журит Баратынского за известную самоограничен-ность рационализма: у него „...чувство всегда мыслит и рассуждает", и потому „это ум -- остуживающий поэзию".Отзывы можно множить, только не стоит этого делать. Они, как видно, не противоречат друг другу, а ведь принадлежат во мно-гом очень разным людям. При разной мере их критичности общий их „положительный знаменатель" таков: Баратынский в поэзии охла-дил, успокоил сложившуюся у Пушкина радость восприятия жизни, его переменчивый восторг и его всегдашнюю при этом убежденность в неконечности достигнутого результата. Баратынский-поэт всегда уверен в правоте своего вывода, оформленного в качестве афоризма, и спокоен в утверждении итога. В его поэзии пушкинская „система" безусловно обогащается, хотя он чем дальше, тем меньше похож на Пушкина.Сейчас очень трудно, если не невозможно представить себе те взаимные приглядывания, которыми вольно или невольно обменива-лись настоящие большие поэты и поэты поменьше, оказавшиеся сближенными в то исключительное и неповторимое время. Всякая эпоха неповторима -- это так, но эпохи, столь богатой поэзией, боль-ше не было. Сейчас может казаться, что поэты должны были просто ослепнуть, ошеломляя друг друга открытиями. И Баратынский оше-ломил. На недостаточно подготовленной почве тогдашнего языка нашего, до „метафизических" понятий недозрелого (Пушкин), он заговорил о путанице и причудливых сочетаниях чувств -- о той самой путанице, которую не терпел -- по крайней мере, теорети-чески -- Пушкин, за отсутствие которой он, Пушкин, хвалит идиллии Дельвига, как увидим.Самая путаница Баратынского не занимала, скорее стесняла его и мешала ему. Великому уму часто свойственно своеобразное простодушие, и величайшему из современников и ровесников Бара-тынского, уверявшему Вяземского почти серьезно, что „...поэзия, прости господи, должна быть глуповата",-- и это теперь повторяют часто -- представилась глубочайшей диалектикой чувства та искусность анализа, которую Баратынский ввел в стихи. Но замечательной особенностью его прекрасной лирики оказалась подчеркнутая афористичность концовок, т. е. сила и остроумие завершения любого диалектического хода, именно та черта его поэти-ки, из-за которой и современники и потомки находили нечто „фран-цузское" в его стиле. Нередко даже сам творческий процесс созида-ния элегии, или мадригала, или послания представляется обратным привычному: эффектная концовка вроде бы возникает сначала, а уже ради нее сочиняется все предшествующее. Лирическое высказывание подчас чуть ли не служебно; оно заранее готовит сопереживающее сознание и чувство читателя, уже покоренного интимной довери-тельностью, к восприятию последних „ударных", стихов.Возникает явление, обратное музыкальной композиции: в готовом произведении „разработка" предшествует непосредственному заяв-лению „темы", подлежащей разработке. Невозможно безошибочно сосчитать подобные завершающие афоризмы. Например, лишь не-которые из первого сборника 1827 г.: „Пусть радости живущим жизнь дарит,
/I А смерть сама их умереть научит" („Череп"); „Одну печаль свою, уныние одно
// Унылый чувствовать способен!" („Уныние"); „На что чиниться с жизнью нам,
// Когда шутить мы можем с нею?" („Добрый совет"); „...Подумай, мы ли
// Перемени-ли жизнь свою,
II Иль годы нас переменили?" („К***"); „Он арома-ты жжет без веры
// Богам, чужим душе своей" („К***"); „Счаст-ливцы нас бедней, и праведные боги
// Им дали чувственность, а чувство дали нам" („Коншину") и т. п.Явлением сгущенной афористичности мысли предстает разверну-тая эпитафия „На смерть Гете" (1832), где собраны воедино примеры многообразных сфер приложения универсальной мысли поэта-учено-го, где Баратынский идет на перекличку с пушкинским „Пророком" („...И говор древесных листов понимал,
// И чувствовал трав прозябанье...") и где он хочет, утвердив великое дело „вполне отдышавшего" и тем себя исчерпавшего („все дольное долу отдавшего") натуралиста, найти прибежище даже ему: „К предвечному легкой душой возлетит,
//Ив небе земное его не смутит" (157). Так укрепляется сомнение в правоте разума как рассудка.Плавность эволюции поэтического миропонимания Баратынского оттеняется и тем обстоятельством, что последний сборник 1842 г., включающий наиболее философски направленные вещи, назван „Су-мерки" - не без вызова в адрес критики. И все же, демонстрируя по-стоянство основ умонастроения и устойчивость товарищеских пред-почтений (сборник посвящен Вяземскому), лучшие стихи в нем отмечены желанием поворота к более светлому восприятию мира со всем его несовершенством и скорбями.Поэт сразу изнурил себя неотвязной „мыслью": „Все мысль да мысль! Художник бедный слова!"; и все же -- „...Пред тобой, как пред нагим мечом,
// Мысль, острый луч! бледнеет жизнь зем-ная" (187). И то, что в сравнительно раннем стихотворении „Безна-дежность" (1823) было красивой литературной позой: Отныне с рубежа на поприще гляжу -- И скромно кланяюсь прохожим,-- то у человека по тем временам пожилого, действительно усталого, незадолго до внезапного конца сменяется неким подобием веры. Обыгран миф о трудной уязвимости (но все же уязвимости!) Ахилла, наделенного „дикой силы полнотой". Современный же „сын купели новых дней" - „боец духовный", наоборот, весь открыт „страданью", но затоИ одной пятой своеюНевредим ты, если еюНа живую веру стал! („Ахилл", 1841)Неверно было бы отождествлять эту „живую веру" с обращением к церковным догматам, хотя Баратынский и не был атеистом.Замечательно стихотворение трудно определимого жанра (тут и гимн, и традиционная „баратынская" элегия) „На посев леса" -одно из последних лирических произведений (1843?). Поэт произво-дит смотр своих привычных, ставших обычными мотивов -- или хотя бы самого привычно „унылого", „разочарованного" тона. Стихотво-рение выдержано в строе тяжелой архаики:Уж та зима главу мою сребрит, Что греет сев для будущего мира, На праг земли не перешел пиит, -- К ее сынам еще взывает лира. Никакой легкой пластики, так легко ему всегда дающейся. Он смотрит на столь доступную ему элегическую гладкость как бы с высо-ты некоей большей величавости, зрелой мудрости, приближающей смертного, изведавшего когда-то „безумие забав" и ныне стоящего на „праге" „вечного дня", к вечной правоте „господа" и сотворенной им природы.В мире лирического переживания, как он запечатлелся в этом стихотворении, поэт отворачивается от неблагодарных „людских сердец" и -- через противопоставление образа „пустоцветного коло-са" непонимающих его и безответных ему „новых племен" (в смысле: поколений) „другому", „плодоносному" „хрящу" -- бросает семена „всех чувств благих" в многообещающее и благодарное лоно приро-ды. Как будто тематическая хотя бы перекличка с ранним пушкинским „Сеятелем" („Свободы сеятель пустынный...", 1823). Но историчес-кая и идеологическая ситуация иная. А, кроме того, если у Пушкина образность, связанная с „сеянием", судьбой людских „пасущихся" „стад" и прочее суть отвлеченные метафоры, восходящие к евангель-ской притче (Лука, гл. 8, 5), то Баратынский в усложненно-иносказательной форме лирически размышляет о вполне конкретном пред-приятии -- о посадке рощи в своем имении Мураново.Преждевре-менная смерть оставила заверение поэта в том, что он намерен совсем забросить „лиру", н« подтвержденным и не опровергнутым. Но важ-но, что поэт в конце пути попытался запечатлеть не условно-красивую „грусть" и разочарование, а конкретное удовольствие от дела объ-ективно хорошего,-„благого".Из великих лириков прошлого века Баратынский был мастером в широком и почетном смысле этого часто употребляемого в литера-туроведении слова. Все искали совершенства, Пушкин тоже, а „певец финляндки" его нашел. По сравнению с пушкинской лирикой обогащение состояло в том, что круто возросшая роль условности содержания' как бы возвращала лирику в лоно собственно изящной словесности, „поэзии" в старом смысле слова, причем поэзии высшей пробы. Что касается лучших поздних стихов (особенно „Последнего поэта", 1835, или „Осени", 1836--1837), то они нередко являют собою подбор счастливо отчеканенных формул недовольства нравственного порядка, а также и оппозиции излишнему практицизму, делячеству эпохи, формул, смысл которых волнует культурную общественность и полтора столетия спустя.Здесь коренится и очевидная связь Баратынского с Пушкиным, и своеобразие реализма лирики Баратынского. Если про Пушкина можно сказать, что в своей реалистической лирике он воссоздавал духовную жизнь, шире -- мир своих разнообразных переживаний, ощущений, мыслей, то реализм лучших элегий талантливейшего представителя „Плеяды", как это ни парадоксально звучит, связан был с постоянным стремлением отойти от пушкинского самораскры-тия личности.Типические формулы, часто доводимые до остроты афоризмов и запечатлевающие некоторые общие состояния души, -- основа „баратынской" ветви в становлении реализма русской лирики. Взаи-мосвязанные понятия теории литературы „типическое -- индивиду-альное" здесь могут быть разделены. Реалистическое -- тут значит типическое, которым устанавливается непосредственный контакт с опытом воспринимающего, помимо привычной романтической исклю-чительности, такое утверждение, во многих иных случаях могущее быть нарушением основ художественного отражения, в случае с Ба-ратынским оказывается верным. У его музы -- „лица необщее выра-жение" (142); а лицо же, как определяющая черта его, почти предельная общность воссоздаваемого переживания. Необщее в вы-ражении крайней общности -- такова сокращенная формула поэтики Баратынского.